И сегодня мы печатаем отрывки из книги Евгении Гинзбург . По коридорам деловито проходят люди, из- за застекленной двери раздается треск пишущих машинок. Вот какой- то молодой человек, где- то виденный, даже рассеянно кивнул и обронил «здрассьте». Самое обыкновенное учреждение! Стучу и, не расслышав ответа, переступаю порог.

И сразу сталкиваюсь со взглядом Веверса. Глаза в глаза. Их бы надо в кино крупным планом показывать, такие глаза.

Совсем голые. Без малейших попыток маскировать цинизм, жестокость, сладострастное предвкушение пыток, которым сейчас будет подвергнута жертва. К этому взгляду не требовалось никаких словесных комментариев. Но я еще сопротивляюсь. Я продолжаю делать вид, что считаю себя по- прежнему человеком, коммунистом, женщиной.

Львов 1939 год. Допросы НКВД. Истязание женщины. Русский человек. Unsubscribe from Русский человек? Дело Андрея Андреевича вело Управление НКВД по Московской. Изучая материалы на тему “женщины ГУЛАГа”, я испытал. Следователи НКВД меняются, а она сидит, потеряв счёт .

Я вежливо здороваюсь с ним и, не дождавшись предложения сесть, с удивлением спрашиваю: — Можно сесть? На лице его та самая гримаса — смесь ненависти, презрения, насмешки, которую я потом сотни раз видела у других работников этого аппарата, а также у начальников тюрем и лагерей. Эта гримаса, как потом выяснилось, входила в программу их профессиональной подготовки, и они ее репетировали перед зеркалом. Но тогда, столкнувшись с ней впервые, я была уверена, что она выражает персональное отношение Веверса ко мне. Несколько минут проходят в полном молчании. Потом он берет чистый лист бумаги и пишет на нем крупно, медленно, чтобы мне было видно: «Протокол допроса». Я поправляю его, называя мою отцовскую фамилию.

Всю дорогу меня мучила одна и та же мысль: почему меня везут в НКВД. В эту же ночь одну из женщин, Аню, вызвали на допрос, а вскоре и меня .

Сейчас они уже налиты серой, тягучей скукой. Меня исключили из партии. Предателей разве в партии держат? Да вас убить мало! Вы — ренегат! Агент международного империализма! Евгения Гинзбург в годы ареста. Шутит он, что ли?

Неужели такое можно всерьез? Нет, не шутит. Распаляя себя все больше, он орет на всю комнату, осыпая меня ругательствами. Правда, это еще пока только политические оскорбления. Ведь это только февраль 1. К июню он уже будет угощать арестованных самой отборной площадной руганью.

Он заканчивает длинный период ударом кулака по столу. Стекло на столе звенит. Под аккомпанемент этого дискантового звука на меня обрушивается как заключительный аккорд двухлетней пытки короткая фраза: — Надеюсь, вы поняли, что вы арестованы? Зеленые с золотом круги на обоях веверсовского кабинета понеслись вскачь перед моими глазами.

Качнулся и сам кабинет. Я не совершала никаких преступлений, — еле ворочая сухим языком, произношу я. Вот санкция прокурора на ваш арест.

Пятым февраля датирована. А сегодня пятнадцатое. Все руки не доходили. Мне уже сегодня звонили из одного места.

Что это, говорят, у вас враги народа свободно по городу разгуливают? Я встаю и делаю шаг по направлению к телефону.

Он весело хохочет. Да разве заключенным разрешаются телефонные разговоры? Аксенова это не так уж и интересует. Он ведь от вас уже отказался. Нечего сказать, пикантно!

Член правительства, член бюро обкома — и такая жена! Да сейчас не в этом дело.

Надо протокол заполнить. Отвечайте на мои вопросы. Подтверждаете ли вы это?

Никакой организации не было. Acdsee 9.0 Русская Версия. Нигде я не состояла.

Снова удар кулаком и жалобный дискантовый отзвук стекла.— Вы мне этот дамский тон бросьте! Отгуляли в дамах. Теперь за решетку! Я требую встречи с начальником управления, с товарищем Рудь. Ну, мы вам покажем требования! Он нажимает кнопку звонка.

Появляется женщина в форме тюремной надзирательницы. Я еще совсем неопытная заключенная. Все мои сведения о тюремных порядках исчерпываются воспоминаниями старых большевиков да книгами о «Народной воле». Поэтому я не только с омерзением, но и с удивлением слежу за движениями этих бесстыдных рук, шарящих по моим карманам, скользкими улиточными ползками пробегающих по моему телу.

Личный обыск закончен. Из орудий террора обнаружены случайно оказавшиеся в сумочке маленькие ножницы для маникюра. Капитан Веверс нажимает другую кнопку. Появляется конвоир — мужчина. Веверс снова с ненавистью и презрением в упор смотрит на меня своими свинцовыми глазами. И будете сидеть до тех пор, пока не сознаетесь и не подпишете все! Это словосочетание вызывало ужас.

И вот я иду в сопровождении конвоира в этот самый подвал. Сколько ступеней вниз? Помню только, что каждая ступенька отдавалась спазмами в сердце, хотя в сознании вдруг мелькнула почти шутливая мысль: вот так, наверно, чувствуют себя грешники, которые при жизни много раз, не вдумываясь, употребляли слово «ад», а теперь, после смерти, должны воочию этот ад увидеть. Тяжелая железная дверь скрипит очень громко.

Но это еще только преддверие ада. Прокуренное помещение без окна, освещенное лампочкой, висящей под потолком.

За столом — бледный человек в форме тюремного надзирателя. У него тяжелые набрякшие мешки под глазами, а глаза оскорбительно равнодушные, как у маринованного судака. Он смотрит на меня как на пустое место.

Единственное, что его интересует во мне, — это мои часы. Пояса у меня ведь нет, я женщина. Решебник По Математике 2 Класс Богданович Лишенко Онлайн здесь. А назначение этого пункта — изъятие часов и поясов у новых заключенных. Чтобы не знали, который час, и чтобы не на чем было повеситься. Часы мои ему нравятся.

Они у меня красивые, заграничные. Муж подарил, после того как потеряли тогда в сугробе старые. Он одобрительно разглядывает часы, и в его судачьих глазах мелькают живые искорки. Потом он приступает к заполнению анкеты. Оказывается, анкета требуется даже для входа в ад. Затем они обмениваются короткими репликами, смысл которых сводится, по- видимому, к вопросу о том, в какую камеру меня отвести. А вот и сам ад. Вторая железная дверь ведет в узкий коридор, тускло освещенный одной лампочкой под самым потолком.

Лампочка горит особым тюремным светом, каким- то багрово- красным накалом. Справа сырая, серая, в подтеках стена. Трудно допустить, что это одна из стен того самого дома, где расположен комфортабельный кабинет капитана Веверса. Висячие, первобытные, какими, наверное, до революции закрывались какие- нибудь купецкие амбары в глухой провинции. А за этими дверьми люди? Коммунисты, товарищи мои, попавшие в ад раньше меня. Я часто думала о трагедии людей, руками которых осуществлялась акция тридцать седьмого года.